За что? - Страница 17

Я стояла глубоко-потрясенная, взволнованная… Я забыла все: и стычку в саду с молодежью, и ненавистную Нэлли Ронову, словом все, все… Мне казалось, что я нахожусь в каком-то волшебном чертоге, призрачном и прекрасном, где легкокрылые прозрачные существа витают в голубом эфире и поют чудесный гимн, сложенный из дивных звуков!

Вдруг резкий смех, раздавшийся над моим ухом, точно ножом резнул меня по сердцу.

— Пожалуйста, не проглоти нас, Lydie, ты разинула рот, как акула.

И вмиг, и призрачный чертог, и легкокрылые эльфы — все исчезло. Предо мною стояла рыжая Лили и хохотала до слез над моим открытым ртом и над моим растерянным видом. Но странно, я не рассердилась в этот раз на маленькую насмешницу. Моя голова еще была полна звуков, слышанных только что. Мое сердце горело.

— О, как он играет! Как он играет, Лили! — произнесла я задыхаясь.

— Тебе нравится? — подхватил подбежавший к нам Вова и посмотрел на меня сияющими влажными глазами. — Гиллерт (так звали офицера, игравшего на рояле) — молодец! Только и Лили молодец тоже. Если б ты только слышала, как она играет на гитаре и поет цыганские песни!

— Что? Лили поет? Ах, Лили, спойте пожалуйста. — Восклицали на разные голоса мужчины и дамы, окружив нас. — Пожалуйста, Лили.

В одну минуту появилась откуда-то гитара, кто-то выставил на середину зала стул, кто-то усадил на него Лили, которая отнекивалась и ломалась, как взрослая. Потом привычным жестом рыжая девочка ударила рукою по струнам и струны запели…

Подняв высоко голову и сощурив глаза, Лили пела:

Ей черный хлеб
в обед и ужин…

А потом:

Спрятался месяц за тучку…

и еще что-то.

Все аплодировали, смеялись и кричали браво.

— Не правда ли, великолепно? — спросил, подбежав ко мне, Вова.

— Вот уж гадко-то! — самым искренним голосом вырвалось у меня.

— Ах, какая ты дурочка, Лида, — рассердился Вова, — Лили бесподобна — она поет, как настоящая цыганка. Ранский говорит, что отличить даже нельзя.

— Ну, я не поздравляю настоящих цыганок, если они так каркают, как Лили, — расхохоталась я.

— Ах, скажите на милость! Да ты просто завидуешь Лильке, вот и все! — неожиданно заключил Вова.

Завидую? А пожалуй, что и так! Вова сказал правду. Я ненавижу сейчас Лили, ненавижу за то, что все ее хвалят, одобряют, восхищаются ею. Ею, а не мною, маленькой сероглазой девочкой, с такими длинными ресницами, что глаза в них, по выражению Хорченко, заблудились как в лесу. И мне страшно хочется сделать что-нибудь такое, чтобы все перестали обращать внимание на Лили и занялись только мною.

Я думала об одном: вот, если бы сейчас высоко над потолком протянули проволоку, и я, в легкой юбочке, осыпанной блестками, с распущенными локонами по плечам, как та маленькая канатная плясунья, виденная мною однажды в цирке, стала бы грациозно танцевать в воздухе… О, тогда все наверное бы пришли в неистовый восторг, аплодировали мне, как в цирке аплодировали канатной плясунье, и как теперь аплодируют здесь Лили.

— Что с вами? Над чем вы задумались, маленькая принцесса? — послышался над моим ухом знакомый голос.

Я живо обернулась. За мною стоял Хорченко.

— Мне скучно! — протянула я унылым голосом.

— Если только скучно, то этому горю помочь можно! Пойдемте.

И быстро подхватив меня под руку, он повлек меня через всю залу в кабинет хозяина, где я увидала несколько человек офицеров, стоявших в кружок, в центр в которого румяный весельчак Ранский отплясывал трепака.

— Вот видите, как у нас весело! — шепнул мне Хорченко и тотчас крикнул, обращаясь к офицерам:

— Господа, стул принцессе, она хочет смотреть.

— А плясать со мною не хочет? — лукаво подмигнул мне глазом, спросил Ранский, выделывая какое-то удивительное па.

— Ужасно хочу! — вырвалось у меня, самым искренним образом и тут же я добавила мысленно: — «Пускай Лилька „каркает“ в зале, а я тут им так „отхватаю“ трепака, что они „ахнуть“».

И, не дожидаясь вторичного приглашения, под общие одобрительные возгласы, я вбежала в круг и встала в позу.

Вмиг откуда-то в руках Хорченко появилась гармоника и бойкий мотив «Ах, вы, сени, мои сени» понесся по комнате.

То отступая, то подбегая ко мне, Ранский подергивал плечами, выворачивая ноги, мотая головою и вдруг разом грянулся на пол и пошел в присядку. Точно что ударило мне в голову… Дрожь восторга пробежала по моим жилам и я полетела быстрее птицы, описывая круги, взмахивая кудрями, с которых давно уже упала голубенькая кокарда, и вся ходуном ходя от охватившего меня огня пляски.

— Ай да Лидочка! Ай да принцесса! Молодцом! Молодцом! — кричали то здесь, то там в тесно обступившем нас кружке зрителей.

«Ага, чья взяла, рыжая Лилька? Твое глупое карканье или моя пляска?» — молнией промелькнула во мне торжествующая мысль и, прежде чем кто-либо успел остановить меня, я, по примеру моего партнера Ранского, пустилась в присядку. Вся тонкая, ровная и ловкая, как мальчик, я отбивала дробно и мелко каблуком, отбрасывая ноги то влево, то вправо, то подскакивая на пол-аршина от земли… Этому уж меня не учил «солнышко», этому я случайно выучилась от денщика Петра, когда он плясал как-то у кухонного крыльца в одно из воскресений.

Щеки мои горели, как жар, глаза блестели, растрепавшиеся волосы бились по плечам. Я слышала шумные возгласы одобрения, восторга — и вдруг… внезапно над моим ухом прозвучала фраза:

— Боже мой! Да неужели же это ваша девочка, Alexis? И я увидела «солнышко» о бок с Нэлли Роновой на пороге. Никогда не забуду я выражения лица моего папы. Мне казалось, что он готов был провалиться от стыда сквозь землю. А в глазах Нэлли Роновой отразился такой красноречивый ужас, что мне даже страшно стало за нее.