За что? - Страница 27

К оглавлению

27

— Это еще что за новости? Валяться в платье на постели! Сейчас же подняться! Сию минуту! И предо мною предстало строгое лицо и насмешливые глаза m-lle Рабе.

Пепиньерка Комисарова стояла за ней и, покачивая головой, говорила:

— Сейчас видно избалованную девчонку. Этакая капризница, право!..

— Дуся mademoiselle! Она и постели стлать не хочет! — раздался сладенький голос Колибри, — она говорит, что ей девушка стлать будет и что у ее папы хватит денег заплатить за это.

— Какой вздор! — вспыхнув произнесла m-lle Рабе. — Сейчас же изволь стлать постель. Слышишь? У нас в институте заведено, что воспитанницы сами должны стлать свою постель. Понимаешь?

Нечего делать — пришлось покориться. Недовольная, надутая и сконфуженная немало, я принялась за мое новое непривычное занятие, стараясь не встречаться с насмешливыми лицами моих врагов.

— Ну, вот и отлично! — несколько смягчась, произнесла m-lle Рабе, — а говоришь, что не умеешь…

И потом, минуту спустя, она положила мне на плечо свою, звенящую браслетами и порт-бонерами, руку и проговорила:

— Помни, Воронская, тут все равны и никто не смеет отклоняться от тех обязанностей, которые назначены для всех воспитанниц.

Затем, отвернувшись от меня, она захлопала в ладоши и закричала.

— Schlafen, Kinder, schlafen!

Все сорок девочек уже лежали в своих постелях. Отделение дортуара шестых — наших соседок последовало их примеру. Девушка-служанка спустила газ в рожке. И скоро дортуар погрузился в полутьму.

ГЛАВА IV
Мечты о доме. — Я решаюсь бежать. — Волшебница

Ночник слабо освещает длинную казарменного типа комнату с четырьмя рядами кроватей. Все давно спят, и наши, и шестые. Гробовая тишина стоить в дортуаре. Только изредка слышится вырвавшиеся случайно вздох из груди какой-нибудь сонной девочки или невнятный бред прерывает на мгновенье жуткую, давящую тишину ночи. В полумраке дортуара чуть белеют белыми пятнами постели и легкие тени скользят по стенам, поднимаются призраками к потолку спальни и колеблются от слабого пламени ночника. На душе у меня грустно и больно. Так грустно и больно, такая гнетущая тоска в ней, что я решительно задыхаюсь под ее бременем. Ужасная тоска. Не того я ждала от института!

Мне казалось, что там меня встретить с распростертыми объятиями. Лида Воронская, любимица, баловница семьи и окружающих, Лида Воронская, маленькая принцесса, божок «солнышка», кумир теток: Лизы, Оли, Лины и Уляши, Лида Воронская — прелестное, шаловливое, изнеженное ласками и заботами дитя, которому все всегда и во всем старались угодить и вдруг такая встреча!

M-lle Рабе и та обошлась со мною как-то холодно и сурово, хотя она моей милой Катишь обещала заботиться обо мне. А эта Комисарова, у которой такое злое птичье лицо и эти шалуньи-девчонки, эта противная, несмотря на всю ее красоту. Колибри, и Мендельша, и Рант, и Додошка… Одна только Петрушевич со своей рыжей княжной заступилась. Да и то только в классе, а тут ей и горя мало… Нет, все они злые, гадкие, противные!.. Ненавижу их всех, ненавижу! Ах, зачем, зачем «солнышко» отдал меня в института? Господи! как хорошо, как чудно было с ним! Милая дача в Царском Селе, милый наш садик… милые гиганты и пруд! А мои рыцари, Коля и Гриша!.. А Леля, дорогая моя подружка!.. И Вова, разбойник Вова, которого, несмотря на ссоры, я так любила! Как он ласково простился со мною…

И. вспомнив наше прощанье, я уткнулась в подушку и глухо, беззвучно зарыдала.

«Папочка! — разрываясь на части, выстукивало мое истерзанное сердце, — милый мой родной мой! „Солнышко“ ты! Зачем ты меня отдал сюда? Зачем отдал? Зачем? Зачем?.. Ты верно не любишь меня больше, „солнышко“?.. Да, да, не любишь, не любишь!.. Иначе бы не допустил, чтобы так обижали, так мучили меня!»

При одной мысли о том, что отец меня не любит больше, сердце мое разом озлобилось, окаменело. Первый раз в жизни я почувствовала жгучую обиду на отца.

«Отдал, бросил, запер в эту противную тюрьму— и горя ему мало! — мысленно растравляла я свое накипевшее сердце. — Ну, и хорошо, пусть разлюбил, пусть бросил, пусть запер, а я убегу… К моим тетечкам убегу, к тем, которые живут в Петербурге, на Николаевской улице… Сейчас убегу… Они все не спят наверное, а сидят в столовой вокруг стола. Самовар потух давно, а им и сон не идет на ум! О Лидюше говорят, верно. Жалеют ее… „Бедная Лидюша! заперли ее в институт“… А я тут как тут, на пороге: — „А, вот и я!“ Воображаю, сколько радости будет, счастья, слез! Непременно убегу сейчас же, сию минуту!»

И, недолго думая, я быстро поднимаюсь с постели, дрожащими руками натягиваю на себя чулки, ботинки и накидываю мое собственное матросское платьице. Но найду ли я дорогу? Да, да, найду! Я хорошо ее запомнила. Только надо непременно достать шубку и калоши, они в швейцарской. Во что бы то ни стало надо проскользнуть туда и упросить красного швейцара, что бы он отпустил меня. Я отдам ему мой браслет, порт-бонер и цепочку с креста, чтобы только выпустил меня. Я скажу ему, что не могу жить со злыми девчонками в этой гадкой, красной тюрьме, где все так противно и ненавистно. Ужасно ненавистно! Да!..

Зубы у меня стучат; все тело охватывает нервная дрожь возбуждения; плохо застегнутые ботинки того и гляди свалятся с ног.

Я поспешно перебегаю короткое пространство от моей постели до дверей умывальной. Девушки-служанки спокойно храпят в своих выдвижных ящиках-постелях. Отблеск газового рожка играете на медных кранах и они отливают червонным золотом.

Быстро мелькают мои маленькие ноги мимо медных кранов и спящих девушек. Дверь тихо, чуть слышно скрипит и… я в коридоре. Длинный-предлинный коридор, заканчивающийся огромным окном с одной стороны и черным зияющим, как яма, пространством с другой… Прямо передо мною дверь в дортуар первых (старших) и стеклянная дверь на черную лестницу.

27