За что? - Страница 55

— Хорошенькая девочка! Куда лучше нашей Катеринки! — проговорила она, в то время как старуха кивала мне головой.

Та, которую звали Катеринкой и которую я сочла ребенком в первую минуту, оказалась высокой, мускулистой девушкой со злыми, черными глазами и тонким ртом.

Она подошла ко мне, окинула всю меня с головы до ног пристальным взглядом сверкающих, как уголья, глаз, и разом остановив их на золотых часиках, висевших у меня на груди, вскричала гортанным голосом:

— Дай-ка мне эту блестящую игрушку. Что тебе в ней?

Я инстинктивно схватилась рукою за грудь.

— Нет, нет, этого нельзя. Это память моей матери. Я никогда не разлучаюсь с ними! — проговорила я взволнованным голосом.

— Дай же, дай! — повышенным тоном твердила она. — Что ж, что память? Память в мыслях, а это золото на груди. Дай золото — счастлива будешь!

И, так как я все еще прикрывала рукою мое сокровище, черноглазая Катеринка грубо схватила мою руку и уже готовилась сорвать часы с моей груди, но полная цыганка быстро подбежала к ней и, грубо толкнув ее в спину, закричала:

— Ну… ну! Не больно то спеши! Часы не твои, а таборные…

— Как таборные? — вырвалось у меня… — Мои часы, а не таборные! Что вы говорите?

— Ну, уж это ты врешь… и часы наши… и вот эта кофта (тут она указала пальцем на мой летний жакет), и сапоги твои — все наше! Да! Да, наше, таборное… И сама ты наша, да!

— Но… ведь тети отдадут вам деньги за меня, когда мы доберемся до них! — вскричала я с отчаянием в голосе.

— Эх, когда еще отдадут, и когда мы доберемся до Питера? Ведь еще неизвестно, куда нас «большие» поведут табор… Пока прямо на Свирь пойдем, по каналам…

Ужас охватил меня.

— Как на Свирь? — закричала я, исполненная отчаяния, — а я-то как же? Ведь вы меня в Петербург обещали доставить к тетям!

— Мало что обещали! — ответила грубым голосом Катеринка. — Ну, да что с тобой разговаривать!.. Снимай сапоги и платье, и золото к тому же, и давай нам… Да поворачивайся же! Сейчас наши придут с работы… До них надо промеж собой поделиться, а то отнимут, чего доброго!

— А потом вы отпустите меня домой? — произнесла я прерывающимся от волнения голосом.

Действительно, куда же мне было деваться, как не домой обратно с повинной и смирением. Ведь не на Свирь же ехать с табором!

Катеринка молчала, полная цыганка тоже. Старуха же сосредоточенно глядела на огонь костра. Тогда худая, бледная, рябая цыганка, кормившая своего ребенка, проворчала сердито:

— Пусть убирается на все четыре стороны! Куда нам ее! И самим-то есть нечего! Вон дети-то, какие худые стали: Иванка совсем зачах, чем мы ее кормить станем?

— Хорошенькая девочка, жал! — проговорила старуха, одобрительно кивнув из-за костра.

— Мало что! Хорошеньких много. Мариула на что красавица, а дармоедка порядочная: ни погадать, ни заработать, как следует, не сумеет.

Я взглянула на Мариулу; она стояла в некотором отдалении и сердито хмурила свои черные брови.

Минуту длилось молчание. Потом неожиданно Катеринка подскочила ко мне, и вмиг и золотые часики, и моя летняя кофта очутились в ее руках. От толчка, полученного от молодой цыганки, я упала на землю. И в туже минуту обе мои щегольские желтые туфли очутились в ее руках.

— Не хотела добром отдать — отобрали силой, — произнесла она с грубым смехом.

— Ладно, не обижайся, красавица, — усмехнулась старая цыганка, — не прогневись — у нас и хлебушка, и одежда—все пополам. Хошь поужинать с нами, а?

Но я решительно отказалась от ужина, чувствуя себя окончательно оскорбленной произведенным надо мною насилием.

— Я домой хочу… Вы должны меня отвести домой, — проговорила я.

— Ночью-то? — произнесла старуха. — Нет, ночь проведешь в таборе, а на утро побужу тебя, барышня, и сама домой пойдешь! — проговорила старуха. — А пока ложись спать. Ступай в телегу. Проводи ее, Мариула!

— Пойдем! — коротко бросила та, и мы пошли мимо пылающего костра и толпы ребятишек к одной из телег, откуда слышалось хрюканье поросенка и кудахтанье курицы.

— На, укройся вот этим и спи! Завтра дам тебе свои сапоги и отведу до опушки, благо старухи тебя отпускают, — проговорила Мариула, помогая мне взобраться под холщевый навес, где лежали какие-то перины, валялись грязные одеяла и стояли деревянные ящики вроде сундуков. Тут же, в углу, в корзине, мирно восседала курица-наседка, а в противоположной от нее стороне отчаянно визжал связанный по всем четырем ногам поросенок.

Конечно, в обществе курицы и поросенка было бы очень трудно уснуть в другое время, но пережитые сегодня волнения и сильный озноб давали себя чувствовать.

Я была страшно утомлена и беспрекословно разрешила Мариуле укутать мое дрожащее тело какими-то грязными тряпками.

Мариула, да еще старуха, пожалуй, внушали мне здесь больше доверия, нежели все остальные.

— «Скорее бы наступило завтра, чтобы я могла уйти отсюда!» — шептала я с тоскою. — Не дай Бог остаться в этой грязной, нищенской обстановке, с грубыми, необразованными оборванцами, которые на первых же порах обманули и ограбили меня. Конечно, мне теперь очень тяжело жить у «солнышка». Но — кто знает? — может быть, скоро-скоро мне удастся уговорить его отдать меня снова моим добрым феям-тетям, добровольно отдать!..

Теперь я уже чувствовала острое раскаяние, что убежала из дома. Бедный мой «солнышко»! Что он должен будет испытать, вернувшись домой и не найдя меня? А Тандре? Она потеряет наверное, голову от страха. Вед она предобрая, в сущности, только смешная, ах, какая смешная! И нос у нее такой смешной, и ее привычка мыться простоквашей — смешная и сапоги с дырочками, прорезанными на костях… А в сущности она любит меня… Единственное еще лицо, пожалуй, которое не пожалеет о моем исчезновении, это «она», мачеха, но зато папа…